Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]

Всяк, кто поднимет на обладателя Грамоты этой руку, да будет предан казни и поруганию в этой жизни и проклят в будущей, а добрый — да будет благословен.

С чувством горечи и надежды и безо всякой улыбки писал это в Лето Господне 1967‑е

раб Божий

Иосиф Бродский,

поэт

Та книга, которая лежит перед нами сегодня, была написана в пятидесятые — шестидесятые годы. Она должна была выйти тогда. Но удивительное дело! Сегодня она читается как совершенно современная. И не только проза, но и эссеистика. Очевидно, это свойство подлинной литературы — вне зависимости от жанров.

«Писатель» — не химера, не выдумка, не чья–то злая затея. Писатель есть сущность, неотъемлемая от жизни. От писателя нельзя избавиться, Писателя нельзя синтезировать, его нельзя заказать, его нельзя утвердить, нельзя и запретить. Общество не может содержать конюшню скаковых писателей, оранжерею писателей экзотических, монастырь писателей молящихся. То есть, опять же, может — но за счет самого принципа общности. Нет настоящего современного писателя — нет и настоящего современного общества. А это значит, что у каждого живущего человека — осознает он это или нет — отнято чувство общности с себе подобными, и он оказывается замкнутой изолированной системой».

Увы, для нашего общества проблема интеллигента, а тем более человека творческого, изначально являлась болезненной проблемой. Перевернутое с ног на голову мировоззрение, прагматизм, застилающий завтрашний день, неумение видеть важнейшие, но неявные связи между гуманитарной культурой и всем остальным — привели сегодня к трагическим результатам. Грачев заговорил об этом четверть века назад. С такой ясностью — одним из первых. То, что литература — необходимый для жизнедеятельности орган, а не анатомическое излишество, понимали и понимают достаточно немногие. Грачев понимал это острейшим образом и пытался втолковать: в обществе, где подавляется культура, вырастают больные, ущербные люди.

Грачев понимал и удивительно четко формулировал вещи, от многих сокрытые. Все редакции давно стонут от наплыва графоманов. Грачев тогда уже писал: «Опыт показывает, что отсутствие притока жизненно важной информации вызывает однообразную и понятную реакцию: писать начинают читатели. Каждое «помутнение» общественного сознания сопровождается наплывом в редакции самодеятельных рукописей».

Рид Грачев всегда был утвердителем, как сказали бы теперь, приоритета духовности над всем остальным: «Всем объяснили, что человека создал труд. В действительности человека создает (этот процесс происходит и теперь) все то, что освобождает его от материальной зависимости, от прислуживания косной материи. Это и религия, и литература, и философии, и науки, и формы общественных отношений». Это цитата из замечательного эссе «Значащее отсутствие», в котором с редкой для молодого тогда человека простой мудростью автор определяет суть той тяжкой ситуации, в которой мы в полной мере оказались только в последние годы — дело не в наличии плохого (это закономерно), но — в отсутствии хорошего (что уже катастрофично): «Убитый мудрец — это тоже пример значащего отсутствия. И убитый отец, и убитая мать. И убитый ребенок. И вырубленный лес, и пересохшая река». Тогда никто еще не сокрушался по поводу экологии — в самом широком смысле. А он говорил об этом. Но напечатать не мог.

«Значащее отсутствие» — размышление о судьбе нашей интеллигенции. Это ее отсутствие в процессе, трагический пробел. Еще тогда Грачев писал: «Мы должны позволить оставшимся в живых интеллигентам высказаться по основным вопросам жизни. Безусловно, это будут вопросы законодательного порядка и вопросы исполнения законов». — Сколько лет было еще до съезда народных депутатов и гласности? — «Хватит доверять моральным паразитам, эксплуатирующим разум, волю и труд. Не позволяйте вовлечь себя в страшный мир, где палачи, именующие себя врачами, будут исправлять ваши «неправильные» мысли. Эта степень человеческого падения слишком близка, чтобы можно было не кричать: «Берегитесь!»

Это падение совершилось, мы теперь кричим об этом на каждом углу. Но совершилось оно и потому еще, что писателей, подобных Грачеву, отбрасывали от издательств, журналов, газет, калечили. Но сегодня его тексты столь же необходимы, как и тогда, ибо нам надо выбираться из пропасти и не привыкать к жизни на ее дне.

Грачев дает время от времени замечательные формулы, глубину которых мы можем в полной мере оценить только сегодня: «Жизнь становится похожей на реку, обтекающую подводные камни закона». Не знаю более точного определения нашего фарисейского законопорядка, когда на поверхности все прекрасно, а под поверхностью — разгул беззакония. И все так естественно. При всей своей общезначимости некоторые эссе несут на себе резкий отпечаток шестидесятых годов, их иллюзий, их «социалистического прогрессизма». Очевидно, этим объясняется воинствующий антиамериканизм Грачева, который сегодня выглядит архаичным. Отсюда, очевидно, обличение буржуазных демонстраций и демократии вообще, а Эйнштейн, «настоящий, глубокий демократ», оказывается «полуличностью», как, впрочем, и Кафка, и Вл. Соловьев.

Однако у нас нет никакого права редактировать Грачева. Это — убеждения автора, и пусть их судит читатель.

Вообще не следует пугаться резкости тона многих эссе, высокомерия оценок (см. эссе о Фолкнере). В этом есть прелесть прямоты и полной откровенности писателя. Он разговаривает с читателем как с близким собеседником. Те, кому случалось беседовать и спорить с Грачевым, помнят, как нелегко это было. Но как интересно и плодотворно — несмотря на несогласие. Так и здесь — мы можем вскидываться, натыкаясь на очередной его парадокс, на резкое, несправедливое суждение о писателях мирового класса, но тут же мы мобилизуем свою интеллектуальную энергию для внутреннего спора, для лихорадочных поисков контраргументов — и это необыкновенно плодотворно.

Грачев, собственно, экзистенциальный мыслитель. Я хорошо помню его превосходный (неоконченный) перевод «Мифа о Сизифе» Камю. В той же толстой тетради, помнится, были и его заметки. Он ведь вообще был тесно связан с французской культурой. Недаром он так превосходно пишет о Сент — Экзюпери. И его эссе — философические выводы из прозы, которая есть прямая квинтэссенция его жизненного опыта. Но если в прозе эмоционально–человеческое начало, тяга уязвленной души к доброте определяют ее высокогуманный тон, то в эссеистике, где господствует голое рацио, жесткость взгляда не прикрыта ничем.

О самих рассказах я не считаю нужным писать. Это талантливая проза, одновременно предельно простая и удивительно многослойная. Это взывание к человечности, которое так долго было у нас под подозрением и которое сегодня — насущно.

Издание книги — восстановление высокой справедливости по отношению к автору и, быть может, в первую очередь к нашему страждущему читателю.

Я. Гордин